О выдающемся общественном деятеле, изобретателе, писателе, пушкинисте, художнике (здесь показан рисунок Г.Н. Ге мастерской Н.Н. Ге после его кончины), драматурге, театральном деятеле, журналисте, историке нашего города конца XIX — начала XX века Григории Николаевиче Ге (1829- 1911), старшем брате известного художника-передвижника Н.Н. Ге (1831-1894), говорилось уже немало.

Особенно замечательно и заботливо писал о нем Адриан Митрофанович Топоров. Зная наше отношение к памятникам, Топоров подробнейшим образом описал, где находится могила Г.Н. Ге на Старом кладбище. Не помогло, памятник все равно разрушили. Мной также опубликованы статьи о Ге в местной прессе, в известном сборнике «Именовать городом Николаевом!», во вступлении к перепечатке «Исторический очерк столетнего существования города Николаева при устье Ингула» Г.Н. Ге, а также в моей книге «Пушкин и Николаевский край» (Николаев, 2001). Здесь же хочу обратить внимание николаевцев и, прежде всего, депутатов советов всех уровней, на то, как исполнялся депутатский долг гласным Николаевской городской думы Г.Н. Ге в эпоху чести, в эпоху Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого. Уверен, что Г.Н. Ге как депутат может служить историческим эталоном депутата, преданного общественным интересам нашего города.

Судите сами. Он жил рядом, в Херсоне, а наезжал сюда с 1874 г., участвовал в общественной жизни города, публиковал статьи на разные темы. Газеты «Николаевский вестник» и «Южанин» переполнены его театральными рецензиями, обзорами художественных выставок, фельетонами, выступлениями в думе и просто публицистическими статьями по актуальным для города вопросам. В конце концов, Николаев ему так понравился, что в сентябре 1879 г. он уволился в Херсоне со службы и переехал сюда. Выстроил здесь свой дом, ныне он находится по Наваринской, 25. На городском избирательном собрании, которое состоялось 2 мая 1880 г., был избран в гласные Николаевской городской думы. Затем повторно он избирался в гласные в 1884 г. еще на 4 года. В то время в Николаевской думе заседал 51 депутат, а в больших городах число депутатов доходило до 1000. Нечего говорить, что проблема правильного подсчета голосов в думе тогда (как, впрочем, и сегодня в советах) была камнем преткновения. В Николаевском областном архиве сохранилось «Дело об изобретении Ге механического баллотировочного ящика» (1885-1894 гг.). В 1885 г. Григорий Николаевич предложил и получил привилегию на простое и надежное устройство для механического счета голосов с помощью бросания шаров в тот или иной желоб, т.е. «за» или «против». Начиная с декабря 1890 г. этот «баллотировочный ящик» успешно был испытан и с 29 мая 1892 г. впервые в России внедрен в собрании Николаевской городской думы. Еще 23 июля 1885 г. дума через Николаевского военного губернатора ходатайствовала перед министерством внутренних дел о введении этого новшества в России. Не будем удивляться тому, что дело о внедрении устройства Ге затянулось до 1894 г., у нас и сегодня многие выдающиеся изобретения остаются не внедренными.

Возможно, мы так никогда бы и не узнали о депутатской деятельности Г.Н. Ге, если бы не та критическая ситуация, которая сложилась в Николаевской городской думе в начале 1887 года, когда по всей России отмечалось 50-летие со дня кончины А.С. Пушкина. Как сообщалось в газете «Южанин», Г.Н. Ге сделал в думе «пространный доклад собственного сочинения» и предложил установить бюст поэта перед Пушкинской школой (ныне дом №71 по ул. Никольской), а также учредить Пушкинскую премию Николаевской городской думы за лучшую пьесу о мещанстве. Нечего говорить — второе предложение думой было провалено. Через месяц была забаллотирована его кандидатура и на пост секретаря думы. Оппозиция победила, и 19 мая 1887 года в разделе «Местная хроника» газеты «Южанин» Г.Н. Ге выступил с обширным «Открытым письмом» к своим избирателям, в котором объявил о досрочном выходе из думы и объяснил причины своего решения. Невозможно без восхищения читать эту разоблачающую исповедь борца за социальную справедливость. Привожу статью полностью с небольшими моими комментариями, статья говорит сама за себя, и в ней нет ничего лишнего.

* * *

«Достоуважаемые граждане!
Посланный вами вторично в думу, я постоянно порывался обратиться к вам, господа, и поднять вопрос о невозможном положении городского представительства при том отношении к нему общества, какое установилось у нас в Николаеве. Но я боялся, чтобы этот шаг мой не перетолковали в сторону мелких побуждений. Тогда я не только не достиг бы ничего по направлению к истинной своей цели, но еще бы послужил бы к развитию личных счетов в думе. Теперь же я свободно могу исполнить свое желание и шире захватить вопрос, потому что я ухожу навсегда из думы и настоящим обращением просто показываю вам, почему ухожу, а вместе с тем отдаю отчет в своих действиях.

Я начну с самого начала. Восемь лет тому назад я решил окончательно расстаться с родиной. Я продал наследие, затратил здесь капитал и притом оставил государственную службу, отказался от трех тысяч содержания. На все это я решился, можно полагать, не в успокоении запахов вашего общественного пирога. Тем более, что его у вас вынюхивала без остатка целая компания разных канцеляристов, пенсионеров, сродственников, собутыльников и партнеров. Нет, надо думать, что были у меня иного рода побуждения к такой радикальной перестройке своего быта. Были и вот какие:

Воспитанный в тенденциях 40-х годов, я в 60-е уже работал в рядах людей, всецело отдавшихся крестьянской реформе и вообще возрождению у нас права большинства. Как раз перед тем отец умер, и я вступил в крепостнические права (за отцом его состояли имения в Могилевском и Ушицком уездах Подольской губернии — А.З.). 10 лет прошло у меня чрезвычайно счастливой жизни, полной серьезного смысла (задолго до реформы он освободил своих крестьян и 10 лет всего себя посвятил делу реформы 1861 года — А.З.). Затем я перенесся по соседству в здешний край. Здесь стал служить. Но я томился у несродного дела (в 1865 году, продав наследное поместье, Ге переехал в Херсон, где служил чиновником в Акцизном управлении — А.З.). Я жаждал возвратиться к самостоятельной общественной деятельности. Только в таком самопосвящении интересам общества я признавал удовлетворение своим духовным потребностям. Между тем накопилось у меня жизни на глазах Николаевского общества шесть лет. Я мог уже рассчитывать здесь на успех своей кандидатуры в гласные. И действительно, вы, господа, подтвердили верность моего расчета. Через четыре года вы повторили мне свои полномочия. Но вот — увы!- срок вторичных полномочий еще не истек, а я уже не могу продолжать ими пользоваться. Вполне выяснилось, что не ко двору пришелся я у вас. Все, что считаю в себе лучшим, чем живу, из-за чего живу и страшусь потерять, как теряют многие к старости, — все это оказалось у вас ненужным именно на поле служения общим интересам; все это поругано в кругу николаевского пред- ставительства. Я везде был и желаю до гроба быть идеалистом. Но у вас это слово прибавляется к моему имени для определения отрицательной стороны моей личности. У вас понимают, что этого рода люди вносят в общее дело одно только беспокойство, только рознь. Собственно вы, господа, иначе поняли меня. Я дорожил вашим полномочием, как только идеалист может дорожить этим правом. Но идеалисты желают его себе не для себя. Они не могут только считаться гласными, или пользоваться этим званием только для поднятия своих фондов. Раз пришел я к убеждению, что для меня в думе нет никакой возможности служить интересам общества я нахожу необходимым сложить с себя звание гласного, а не подставлять его под профанацию. Знаю, выход мой из думы составит торжество моих противников. Они прямо заговорят, что выгнали меня. Что ж, в этом хвастовстве будет правда. Я действительно вынужден уйти. Никогда, нигде ничего подобного я не испытывал. Но что делать! Чтоб не дать унижать в себе гласного, т.е. общество, от имени которого вы, господа, послали меня в думу, я должен допустить унизить меня лично. Посланный вами может стоять в думе только под знаменем города. Если же я сознаю, что там надо мной развевается знамя клубного кружка, то я не могу оставаться там, хотя и знаю, что мой выход будет сопровождаться хохотом.

Друзья силятся доказать мне, что я преувеличиваю значение последних симптомов положения вещей в думе; что я могу еще действовать там с пользой для общества; что мне только следует энергичней бороться, а между тем, будить и будить индифферентных, так как без них, без этого балласта, теперешнее большинство сейчас же очутится в ничтожном меньшинстве. Но это — софизм. Равнодушие не сон и не сплин. Равнодушие к общим интересам непременно сидит в эгоисте. А расшевеленный эгоист хуже сонного. Да, дело не в том, что при теперешнем составе думы, при теперешней многочисленной ея интеллигенции мне приходится постоянно оставаться в меньшинстве. Это положение не может смущать исповедывающих право большинства. Далеко еще то время, когда общие интересы будут пониматься одинаково, а пока они понимаются разно, разумный и справедливый выход один: через верховенство свободной воли большинства. Поэтому и в меньшинстве можно оставаться с честью хотя бы и до гробовой доски — да не только с честью, но и с чувством полнейшего довольства ходом дел. Убежденному в верности, в превосходстве своего понимания, постоянно отвергаемого большинством, остается еще величайшей важности сознание, что он либо заблуждается, либо излагает свое понимание недостаточно ясно, а главное, он может быть уверен, что его понимание всенепременно войдет в жизнь, как только станет оно пониманием большинства. Чего же больше! Больше этого может желать только сторонник насилия, обмана, интриги, наглости и всякого иного мракобесия. Да. Но разве в нашей думе вот это положение вещей? У нас именно стороннику права большинства нечего делать. Решения у нас выходят не из составления разных мнений, а большею частью из сопоставления разных личных отношений и интересов. Как у других нравственная дисциплина партий побуждает человека при решении вопроса общего интереса голосовать помимо личного своего понимания, согласно с мнением большинства своей партии, так у нас безнравственная сметка практических людей побуждает их при решении вот этих вопросов голосовать помимо собственного понимания за мнение нужного господина; или который когда-нибудь может быть нужным. Вообще голос у нас редко подается собственно за мнение, он большей частью прямо дается лицу из побочных соображений, или из-за кружковой связи, или из подобострастия, а то и просто взаймы в расчете на счет какого ни на есть получения в свою очередь при случае. А есть еще и такие осторожные представители, которые подают голос за мнение человека потому только, что сам то он, человек этот, слишком уж гнусный, злой, мстительный, способный на всякую подлость, зацепи его только, или не ублаготвори; да и приятелей у него, говорит, тоже немало, — табуном живет. Какое же это мнение большинства? Где оно тут? А из принципа все-таки преклоняешься перед ним, на стену лезешь за него. Вот положение.

Покажите вы мне, найдите во всем мире такое собрание общественных представителей, в котором бы большинство, действительное большинство мнений высказалось бы против единовременного ассигнования от 300 до 500 рублей в чествование памяти своего великого народного писателя! И когда же? Когда во всей стране все общества чествовали эту память! И ведь забаллотирование этого предложения делается собранием, которое чуть-чуть не накануне, по почину клубистов ассигновало целые тысячи рублей на чествование памяти их собутыльника, известного всем и с другой, сильно отрицательной стороны! Не допущу и мысли, что голосовавшие, согласно с кружком моих антагонистов, заявляли свои мнения. Мало этого. Я глубоко убежден, что во всем собрании не было ни одного такого гласного, который был против предложения. Если б докладчиком тогда был не я, доклад приняли бы без прений, единогласно. Но докладчиком был я. И вот мои антагонисты даже и в таком святом деле пренебрегли всем, ради личного счета с противником. А так как среди них кроме болтунов был и «нужный» человек, голосование же производилось открыто, то вот и набралось большинство за невозможное решение. Таким образом, выходит, что общество пострадало из-за меня. Значит, как бы я ни старался приносить обществу пользу своим разумом, честью, временем, трудами, я могу принести ему только вред. Это я только подвел его под срамление. Это из-за меня поносили его в журналах и газетах по всей России! Да, из-за меня, только из-за меня! Пусть так.

Но почему же на другой день не затворились предо мной двери в домах граждан, сознающих свое общественное достоинство? Почему и самый клуб, в котором кроме буфета есть и частица городского общества, почему он также не дал мне понять, что его двери для меня навсегда заперты? Почему на улицах не перестали кланяться мне все порядочные люди? Потому, что наше общество не посылает гласных в свою думу, а просто делает разным лицам удовольствие, соглашаясь на избрание их в гласные. За посланными следишь, действия посланного либо поддерживаешь, либо порицаешь; посланный всегда пользуется всем авторитетом пославшего его, пока тот доволен им, а забыть про пославшего он не может никогда, действовать его именем и его средствами явно не для него, а для своего кума-свата или в пику своему недругу даже и не подумает, если же и решится грешить, то скрытно, тайно, воровски. Пославшему никогда ничто не помешает отделаться от такого посланного, на которого благородное внушение не действует. А наше общество даже и не глядит в сторону своей думы. Иногда только, слегка, в потеху себе, посмеется кто-нибудь, поострит, — словно проезжий человек.

Ни чудовищная драма закладки дела мостовых, ни несчастная комедия загубления водопровода, ни ребяческий промах в деле устройства порта, ни срамовство по делу чествования памяти Пушкина, ни мерзкий факт появления водопроводческих промесов; ни выдуманный факт растраты 100000 городских денег, ни действительный факт растраты 3000 да и еще с проявлением неслыханного самовластия, ни возмутительная история с городским головой, ни циничное нарушение правил чести в самом собрании городского представительства, ни хищническая проделка с домом бедной гражданки, ни невежественная выходка против начальницы гимназии, ни тенденция протеста против соглашения города с компанией Кокериль, — ничто не вызвало со стороны общества даже признаков чувства негодования. Все это проходило как не касающееся ни материальных, ни нравственных интересов общества. Ни одно из позорно действовавших тут лиц ни на волос не потеряло своего положения в обществе. Их знакомые, их приятели, их поклонники так и остались их знакомыми, их приятелями, их поклонниками. Да и удивляться этому нельзя, так как у нас выгнанного вчера судом чести из почтенной корпорации сегодня общество избирает в свои представители. Другого, выбранного вчера в городские представители, сегодня прокурорская власть снимает с думского кресла и препровождает в тюрьму по делу о том крупном мошенничестве, о котором в обществе пред выборами всюду говорили, разбирая все подробности и указывая все промахи. А когда про третьего общественного избранника узнали уже все, как он провел казну и устроил себе ренту по гроб, то разве в обществе не восторжествовал принцип «Кому какое дело!» А кто у нас не знает, что четвертый представитель наших общих интересов, благополучно кончивший свой уголовный процесс, лучше всякого фокусника превращал казенные, прослужившие срок штаны, в дома? Я еще долго продолжал бы считать улики непостижимого у нас общества к тем интересам, которым должны служить его представители, если б это отношение действительно было бы непостижимым. Но оно совершенно понятно. Оно вытекает прямо из того, распространенного у нас недуга, той гангрены, проказы, заживо делающей общественный организм червивым, которая из совершенно ложного приличия называется только равнодушием к общим интересам.

Друзья призывают меня к энергии! Что может сделать единичная энергия среди вот этой заразы? С глубоким убеждением говорю я, что вы, господа, не можете меня упрекнуть в том, что я боролся в думе с эгоистической осторожностью, т.е. оглядываясь на свой личный интерес. Вы видели, что меня не смущали никакие неприятности. Никакая наглость противников не останавливала и даже не сдерживала меня. Когда я точно, верно рассчитал, что в деле мощения города есть возможность обществу выиграть крупную сумму, ежегодно десятки тысяч рублей, то хотя это не был еще высший нравственный интерес общества, а только денежный, я ни перед каким оружием противников не останавливался. Сплетня, ложь, брань, клевета, подлог, револьвер — даже вот это все было испробовано против меня. Однако я и перед этим не уступил, вел борьбу до конца, пока не выяснилась верность моих расчетов. Город получил свое и будет долго еще пользоваться достигнутой экономией. (Улицы города утопали в грязи, и Ге предложил ввести полукопеечный сбор с пуда ввозимых в город товаров для замощения улиц — А.З.). Но, ведь, выдерживая такую борьбу, я ведь не мог быть уверен в успехе. Несмотря на то, что в прошлом составе думы было, как вам известно, гораздо меньше нашей братии, чиновной интеллигенции, я все же очень рисковал. Вы знаете, что тогдашний нужный человек был сноровым, а я еще и столкновения с ним имел по вопросам водопровода и коробочного сбора. Между тем, большинство, поддерживавшее мою борьбу, было слабое. С потерею в нем 2-4-х голосов все поднятое мною дело перевернулось бы вверх дном. Это доказывается тем, что и доведенное до конца, даже и с блистательными своими для города результатами, оно вдруг подвергнулось жесточайшей ревизии, доходило до абсурдов, как только новые городские выборы ввели свежие общественные силы. (Обратите внимание на этот замечательный факт). В этой знаменитой комиссии свирепствовал тот самый векселедержатель, которого вскоре затем прокурорский надзор отвлек от занятий общественными интересами. Да и сама эта ревизионная комиссия оказалась мертворожденною. Таким образом, устроенное мостовое дело удержалось и закрепилось. Но боровшиеся со мной все-таки выдвинулись вперед. На их стороне оказались все свежие прибывшие интеллигентские силы.

Не ясно ли после этого, что к общим интересам у нас относится равнодушно и само общество; что о праве большинства большинство-то и не думает? Но ведь при таком порядке вещей общественное представительство мало-помалу может потерять всякий смысл, всякое право на свое существование. Всматриваясь в это ужасное состояние у нас общего организма, приходишь в полное смущение за будущее. Как ни прекрасно, как ни велико право общества на самоуправление, убеждаешься воочию, что оно может рухнуть. Так пользоваться им значит низводить его до нелепости. Неужели же Николаеву суждено доказать несродность нашу к тому порядку городских управлений, который даровал нам в Бозе почивший Император- Освободитель?..

Совсем смущенный схожу я с поприща общественной деятельности, к которой тянуло меня всю жизнь. Но я все-таки не сдаюсь врагам русского общества. Поэтому, прощаясь, взываю к тем из вас, господа, которые тоже не дают себе разменяться на служение только личным своим интересам. Я взываю к понимающим, что общие интересы есть наши первейшие, что без удовлетворения общих — личные есть непременно призрачные. Взывая к таким единомышленникам, я выражаю надежду, что вы постоянно будете горячо относиться к своей думе, оказывая нравственную поддержку всякому действию гласного, клонящемуся к удовлетворению нравственных и материальных интересов большинства и преследуя открыто, беспощадно, чувством негодования и презрения каждого, который от имени общества действует там не в пользу общества, а в удовлетворение своих побочных интересов. Распространяйте, возбуждайте всеми силами это отношение к думе везде, во всех сферах городского общества! Через год наступит срок новым выборам. Употребляйте тогда все возможные усилия к тому, чтобы вдохновить избирательное собрание самым сильным гражданским чувством; чтобы не мог быть послан в думу ни один заведомо безнравственный или глупый человек. Действуя так постоянно, вы много, много сделаете этим добра. А я обязуюсь пред вами действовать так всюду, где бы ни пришлось мне жить, до гробовой доски.
Примите искреннее уверение в моем глубоком к вам уважении.
Бывший гласный Григорий Ге.

Картина Г.Н. Ге

* * *

Вслед за этой публикацией Г.Н. Ге за бесценок продал свой дом и 16 июня уехал в Петербург. Но его открытое письмо не осталось незамеченным. В день отъезда Ге из Николаева в газете опубликовано сообщение 93 избирателей, уважаемых жителей города, которые поддержали позицию Г.Н. Ге, сожалели о том, что такой искренний патриот города вынужден был его покинуть, и выражали надежду на его возвращение. 24 июня 1887 г. на заседании думы городской голова, вице-адмирал Ф.Е. Кроун отметил, что «Ге 7 лет был активным гласным думы; он был избираем в разные комиссии, где работал сколько мог и, можно сказать, что всегда был страдательным лицом. Я позволю себе на правах гласного выразить ему свое сочувствие и сожаление по поводу выхода его из состава думы. Забудем, господа, те личные неприятности, какие здесь бывали». Далее, дума большинством выразила благодарность Ге за его работу. Через год, 7 сентября 1888 г., на заседании думы из четырех кандидатов на должность городского секретаря 32-мя голосами против 16-ти заочно был избран Г.Н. Ге. Городской голова послал ему телеграмму с просьбой срочно и категорически подтвердить свое согласие на это. В областном архиве сохранилось «Клятвенное обещание», подписанное Г.Н. Ге, а газеты сообщили 29 декабря 1888 г., что «Вчера, избранный думою городским секретарем, Г.Н. Ге принял присягу и вступил в отправление своих обязанностей». Затем он еще не раз переизбирался на этот пост. В Николаев вернулся с радостью и поселился в доме, ныне ул. Шевченко, 44. До конца жизни Ге уже не имел собственного дома в городе и только снимал квартиры. В 1899 году числился в доме по нынешней ул.Шевченко,12, а в 1902 — по Наваринской, 4. Последний дом по Инженерной,1 уже снесен, несмотря на публичное обращение А.М. Топорова сохранить этот дом и установить на нем мемориальную доску. Причем снесли этот дом вместе с рядом расположенным зданием Южно- Славянского пансиона, из которого в конце XIX века вышло до полутысячи выдающихся болгар — революционеров, писателей, военных, художников, заложивших основы государственной независимости Болгарии. В одной из своих статей Топоров рассказал, со слов очевидцев, как из дома по Инженерной, 1 чуть ли не весь Николаев во главе с городским головой Н.П. Леонтовичем 3 ноября 1911 г. хоронил Г.Н. Ге.

Единственный собственный дом, в котором жил Г.Н. Ге по ул. Наваринской, 25, сохранился, но обветшал и потерял прежний облик. Кроме того, хотя этот дом с моей подачи и взят на государственный учет решением облисполкома № 216 от 09. 08. 1988 г. как исторический памятник, он не охраняется как следует, ибо за последние несколько лет его облик изменился в левой части дома (это видно на снимке), а в его охранной зоне появились новые пристройки.

Как видим, все, что сказано более века назад Г.Н. Ге, настолько актуально сегодня, что хоть распечатывай эту речь и давай каждому депутату как наставление, каким ему следует быть, представляя интересы избирателей в советах. В связи с этим год назад я направил письмо городскому голове В.Д. Чайке с предложением привести в порядок памятник Г.Н. Ге на кладбище, дом, в котором он жил, установить на нем мемориальную доску, и предложил по истечении депутатского срока награждать премией имени Г.Н. Ге лучшего депутата горсовета. К этому не мешало бы ввести еще ежегодную награду лучшему депутату города Николаева в городском, областном и Верховном советах, т.е. ввести дополнительную номинацию к существующим при чествовании лучших людей года. Давайте, хотя бы этими слабыми мерами, отдадим дань памяти выдающемуся горожанину Николаева и поддержим конкретно вышеприведенное духовное завещание Григория Николаевича Ге о том, что «что общие интересы есть наши первейшие, что без удовлетворения общих — личные есть непременно призрачные».

Анатолий Золотухин, председатель Пушкинского клуба.

Дом Г.Н. Ге на ул. Наваринской, 25.

«Вечерний Николаев» 17 апреля 2003 г.